Никогда бы не подумал, что люди в закрытом помещении способны издавать столько мусора в виде звуков. Неужели они не слышат, не ощущают своею спиной эту прекраснейшую мелодию тишины? Когда твои мысли начинают созревать, рождаться в забитой наглухо посторонним шумом в голове… Это и есть настоящее волшебство!»

Грехи колен.

***

Происходит это, вероятно, от того, как люди по началу входа в социум современности немыслимо боятся предоставлять, даже на короткий срок, себя же собственному уединению. И следует полагать, что при таком стечении обстоятельств к человеку приходит осознание личной никчёмности и жестокой правды о ненужности твоего внутреннего мира, миру внешнему, более избирательному к своим заводским инструментам.

Интровертом человек, в большинстве своём, становится отнюдь не по природе своей или же по итогу всего случившегося сего внутренним, хотя стоит отметить, что и такие прецеденты имеют место быть, а в сущности понимания и, что не мало важно, смирения с действительными обстоятельствами. После чего, такой человек начинает искать ответы, которые в данном контексте являются синонимом ключа. И чем глубже он погружается в поиски кажущегося ему выхода из проявившегося вдруг лабиринта, тем с большей силой, не по сознательно принятому им решению, он начинает получать удовольствие от систематического разрушения его стен. И вот когда последний камень был отброшен в груду себе подобных — издав заключительный, раздражающий звук — пред глазами сего обновлённого человека открывается Гефсиманский сад. И только после душевного омовения, непроизвольно льющимися слезами истины в отсутствии постореннего шума, этот самый человек; ещё вчера тонувший в омуте забытых звуков, так неистово разыскивающий ответ, именно этот человек забывает своё имя, отвергает идею о находке ключа и уже навсегда становится частью невозмутимо-волшебной тишины, мечтая лишь стать девятой священной оливой.

О нашей встрече что там говорить! -
Я ждал ее, как ждут стихийных бедствий,-
Но мы с тобою сразу стали жить,
Не опасаясь пагубных последствий.

Я сразу сузил круг твоих знакомств,
Одел, обул и вытащил из грязи,-
Но за тобой тащился длинный хвост -
Длиннющий хвост твоих коротких связей.

Потом, я помню, бил друзей твоих:
Мне с ними было как-то неприятно,-
Хотя, быть может, были среди них
Наверняка отличные ребята.

О чем просила — делал мигом я,-
Мне каждый час хотелось ночью брачной.
Из-за тебя под поезд прыгал я,
Но, слава богу, не совсем удачно.

И если б ты ждала меня в тот год,
Когда меня отправили «на дачу»,-
Я б для тебя украл весь небосвод
И две звезды Кремлевские в придачу.

И я клянусь — последний буду гад!-
Не ври, не пей — и я прощу измену,-
И подарю тебе Большой театр
И Малую спортивную арену.

А вот теперь я к встрече не готов:
Боюсь тебя, боюсь ночей интимных -
Как жители японских городов
Боятся повторенья Хиросимы.

1964

«Не будет у России, и никогда еще не было, таких ненавистников, завистников, клеветников и даже явных врагов, как все эти славянские племена, чуть только их Россия освободит, а Европа согласится признать их освобожденными! — писал в 1877 году Достоевский. — Начнут же они, по освобождении, свою новую жизнь именно с того, что выпросят у Европы, у Англии и Германии, например, ручательство и покровительство их свободе, и хоть в концерте европейских держав будет и Россия, но они именно в защиту от России это и сделают. Начнут они непременно с того, что внутри себя, если не прямо вслух, объявят себе и убедят себя в том, что России они не обязаны ни малейшею благодарностью, напротив, что от властолюбия России они едва спаслись при заключении мира вмешательством европейского концерта, а не вмешайся Европа, так Россия проглотила бы их тотчас же, «имея в виду расширение границ и основание великой Всеславянской империи на порабощении славян жадному, хитрому и варварскому великорусскому племени».

Может, целое столетие, или еще более, они будут беспрерывно трепетать за свою свободу и бояться властолюбия России; они будут заискивать перед европейскими государствами, будут клеветать на Россию, сплетничать на нее и интриговать против нее. О, я не говорю про отдельные лица: будут такие, которые поймут, что значила, значит и будет значить Россия для них всегда. Но люди эти, особенно вначале, явятся в таком жалком меньшинстве, что будут подвергаться насмешкам, ненависти и даже политическому гонению. Особенно приятно будет для освобожденных славян высказывать и трубить на весь свет, что они племена образованные, способные к самой высшей европейской культуре, тогда как Россия — страна варварская, мрачный северный колосс, даже не чистой славянской крови, гонитель и ненавистник европейской цивилизации.

У них, конечно, явятся, с самого начала, конституционное управление, парламенты, ответственные министры, ораторы, речи. Их будет это чрезвычайно утешать и восхищать. Они будут в упоении, читая о себе в парижских и в лондонских газетах телеграммы, извещающие весь мир, что после долгой парламентской бури пало наконец министерство в (…страну по вкусу…) и составилось новое из либерального большинства и что какой-нибудь ихний (…фамилию по вкусу…) согласился наконец принять портфель президента совета министров. России надо серьезно приготовиться к тому, что все эти освобожденные славяне с упоением ринутся в Европу, до потери личности своей заразятся европейскими формами, политическими и социальными, и таким образом должны будут пережить целый и длинный период европеизма прежде, чем постигнуть хоть что-нибудь в своем славянском значении и в своем особом славянском призвании в среде человечества… Разумеется, в минуту какой-нибудь серьезной беды они все непременно обратятся к России за помощью. Как ни будут они ненавистничать, сплетничать и клеветать на нас Европе, заигрывая с нею и уверяя ее в любви, но чувствовать-то они всегда будут инстинктивно (конечно, в минуту беды, а не раньше), что Европа естественный враг их единству, была им и всегда останется, а что если они существуют на свете, то, конечно, потому, что стоит огромный магнит — Россия, которая, неодолимо притягивая их всех к себе, тем сдерживает их целость и единство».

Ф.М. Достоевский. Дневник писателя, сентябрь-декабрь 1877 г.

***
Весною только оголив колено,
И разбудив причёску ото сна,
Голодная бабища хоть на стену
Готова лезть в отсутствии писюна. 

СА